Сентенция по латыни - это мысль. Это первое слово, которое воскресло в оживающем сознании Варлама Шаламова, когда он возвращался к жизни из полусмерти, из дистрофии. Первое слово из естественного для него, русского интеллигента, мира образов и понятий. Он пишет об этом в рассказе, который так и называется "Сентенция".

Посвящен этот рассказ его большому другу, Н.Я. Мандельштам, вдове великого русского поэта Осипа Мандельштама, погибшего на пересылке в преддверии Колымы от той же дистрофии, Мандельштама, которому Шаламов посвятил «Шерри-Бренди» - об умирании поэта. Шаламов знал, как в России ХХ века убивали поэзию.

В мировой истории еще никогда и никто, кроме Шаламова, не сделал фактом и предметом большой литературы настолько предельное, последнее состояние человека, с которого обстоятельствами сняты все до конца фальшивые ценности и видимости, и которыми же фальшивый насквозь социум прикрывает и маскирует, как на великом вселенском маскарадном балу, то первое и последнее, что на самом деле и есть в самом человеке - его истинное, незнакомое нам сегодня, человеческое лицо.

Шаламов единственный во всей мировой литературе до конца и на материале сложнейшего личного опыта узрел и показал в человеке то сокровенное, что волей времени и эпохи открылось ему и было дано именно как высокая задача откровения истины - последние, до конца обнаженные корни и стержни бытия человека внутри него самого - в запредельной ситуации на грани вопроса жизни и смерти. В последних безвыходных и бесчеловечных условиях, за которыми не остается больше никакого физического и душевного предела - никакой защиты масками. Все до конца прозрачно и все до конца реально. Никаких иллюзий.

Все то, что остается в человеке абсолютно за всеми пределами шатких и слишком непрочных рамок того фальшивого благолепия социального маскарада, который его обычно окружает, как самообман и дешевая подделка старательной американской улыбки, и который, как нечто внешнее и искусственное по отношению к глубинному ядру и центру личности, абсолютно ничего в самом человеке не изменяет и абсолютно ни от чего не защищает на последнем рубеже великого испытания личной человечностью - испытания собственным Лицом, Личностью.

И вот тут-то немедленно и неотвратимо обнаруживается, что король-то - голый.

О любви, за которую до сих пор человек  от начала истории принимает что угодно, любые чувства и страсти, так и не познав под прикрытием фальшивых нравственных ценностей и ложных социальных стереотипов, чем же в действительности на том последнем рубеже испытания является она сама, Шаламов писал так:

"Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям."

О слове, возникшем в воскресающем из полусмерти сознании, Шаламов писал так:
«Сентенция -- что-то римское, твердое, латинское было в этом слове. Древний Рим для моего детства был историей политической борьбы, борьбы людей, а Древняя Греция была царством искусства. Хотя и в Древней Греции были политики и убийцы, а в Древнем Риме было немало людей искусства. Но детство мое обострило, упростило, сузило и разделило два этих очень разных мира. Сентенция -- римское слово. Неделю я не понимал, что значит слово «сентенция». Я шептал это слово, выкрикивал, пугал и смешил этим словом соседей. Я требовал у мира, у неба разгадки, объяснения, перевода... А через неделю понял -- и содрогнулся от страха и радости. Страха -- потому что пугался возвращения в тот мир, куда мне не было возврата. Радости -- потому что видел, что жизнь возвращается ко мне помимо моей собственной воли.»
 

Шаламов создал только литературное свидетельство такого сложнейшего явления, как абсолютно обнаженное ядро человека, неприкрытого абсолютно никакими видимостями и условными рамками, лишенного всех собственных масок. Он только показал человеку самого себя на грани голой биологии, когда с него сорвано все поддельное, наносное. Но не предложил никаких решений, да и не знал, собственно, в чем же выход.

Вот почему нам даже физически настолько дискомфортно, болезненно и мучительно в его рассказах и после них.

После тех лет Шаламов уже до конца жизни остался и был насквозь больным человеком, а конец жизни провел в интернате для инвалидов. С ним рядом до самого конца оставалась  его последняя и самая большая любовь, близкий друг Шаламова - Ирина Павловна Сиротинская, у которой были семья и дети, но которая, хотя и отказалась от его предложения о браке, тем не менее, не оставила его из благодарности и признания за все, что он сделал - за всю его большую человеческую честность и честь. Писательство в лагере доставалось ценой огромных опасностей и больших жертв, но надо было сохранить и вынести клочки черновиков, чтобы донести до нас эту историю.

11 января 2011 года не стало выдающегося профессионала-архивиста, близкого друга Варлама Шаламова Ирины Павловны Сиротинской, правопреемника, хранителя и публикатора его наследия, которая стала первым членом Попечительского совета нашего Национального стильного журнала SОБАКИ ДЕНДИ.

И вошла она в Попечительский совет журнала именно по причине фундаментальной важности открытия, четко обозначенного в этом самом рассказе "Сентенция", и через которое Шаламов в своем предельном обнажении стержней невольно прошел на практике. Открытия, что жалость к животным возвращается раньше, чем жалость к людям и даже любовь. Что обязательность ощущения любых живых существ, а не только людей, предваряет все остальные чувства. И что его не только невозможно миновать или перепрыгнуть через него на пути устранения всемирного дефицита любви, но и придется к нему неизбежно вернуться и неизбежно включить в воспитание и построение любых социальных взаимоотношений как базовое чувство всего живого во вселенной. И что без него невозможна даже и сама любовь.

Мне искренне жаль, что этого предисловия о Шаламове никогда не прочитает Ирина Павловна. Она всегда очень беспокоилась о наследии Шаламова (юридически оставаясь единственным правонаследником), провела и организовала множество посвященных его творчеству конференций в разных странах, опубликовала множество его книг. Её интонация никогда не имела ни малейшего оттенка пиетета или пафоса, но в ней скрыто чувствовались глубокие теплота и преданность, которыми всегда были пронизаны её слова о Варламе Шаламове.

В ней, в этой скромной "русской мадонне Лауре", как ее прозвали в Италии именем возлюбленной Петрарки за последнюю до конца и глубокую любовь к ней Шаламова, было нечто неподдельно светлое, живое, искреннее и настоящее, что резко отличало ее от большинства современников.

Опыт Шаламова безгранично болезнен, но все же слишком недооценен. И его истинное значение еще не осмыслено до конца общим опытом человечества,  безгранично подавленного уже сегодня тем фальшивым, фанаберическим великолепием и маскарадностью искусственного социума, которые уже сегодня почти до конца разорвали неразъемлемые связи человека с органикой бытия. И которые нужно уже сегодня начать связывать заново. Поняв, что уже сегодня мы находимся на этой -  самой грозной - грани обнажения корней и стержней бытия в самих себе, по-прежнему ловко замаскированных фальшивым социумом, но которые не по-деццки абсолютно не в пользу человека обнажаются от малейшего дуновения любой жизненной проблемы. И что уже сегодня, прямо сейчас и здесь, мы ежедневно проходим испытание - собственной человечностью. Испытание теми самыми ее  корнями и стержнями, - именно предельно обнаженными, - которые нам давно предложено начать перестраивать и изменять сознательно, созидая по обещанию этот великий внутренний храм все выше до момента, когда в нем обязательно проявится великая сила бессмертия, как обещано неизбежно верными пророчествами. Но храм именно внутренний, а вовсе не внешний и разрушающийся, извращенный все тем же золотым фанаберическим фальшивым великолепием и человеческими измышлениями, чтобы король в час своего последнего рубикона и Откровения вновь не оказался голым в самом главном - в корнях и стержнях.

Как о том и сказано в Апокрифах: "Иисус сказал: Когда вы обнажитесь и не застыдитесь и возьмете ваши одежды, положите их у ваших ног, подобно малым детям, растопчете их, тогда [вы увидите] сына того, кто жив, и вы не будете бояться" (Апокрифы древних христиан, Евангелие от Фомы).

Сегодня этот уникальный опыт недооценен. Да, он не принес сам по себе ответа, пока еще не стал общим, но принес проблему и направление. Но надо постараться понять, что завтра осмысление этого бесценного опыта может уже не помочь - искать выход будет поздно.

ПРЕДИСЛОВИЕ: SОБАКИ ДЕНДИ НЬЮС ©

В. Шаламов

Сентенция

Надежде Яковлевне Мандельштам

Люди возникали из небытия -- один за другим. Незнакомый человек ложился по соседству со мной на нары, приваливался ночью к моему костлявому плечу, отдавая свое тепло -- капли тепла -- и получая взамен мое. Были ночи, когда никакого тепла не доходило до меня сквозь обрывки бушлата, телогрейки, и поутру я глядел на соседа, как на мертвеца, и чуть-чуть удивлялся, что мертвец жив, встает по окрику, одевается и выполняет покорно команду. У меня было мало тепла. Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости -- последнего из человеческих чувств. Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством -- тем, которое ближе к костям. Человек, возникший из небытия, исчезал днем -- на угольной разведке было много участков -- и исчезал навсегда. Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: не спрашивай -- и тебе не будут лгать. Мне было все равно -- будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи. У блатных на сей предмет есть жесткая, яркая, грубая поговорка, пронизанная глубоким презрением к задающему вопрос: не веришь -- прими за сказку. Я не расспрашивал и не выслушивал сказок.

Что оставалось со мной до конца? Злоба. И храня эту злобу, я рассчитывал умереть. Но смерть, такая близкая совсем недавно, стала понемногу отодвигаться. Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью. Каждый день, каждый восход солнца приносил опасность нового, смертельного толчка. Но толчка не было. Я работал кипятилыциком -- легчайшая из всех работ, легче, чем быть сторожем, но я не успевал нарубить дров для титана, кипятильника системы «Титан». Меня могли выгнать -- но куда? Тайга далеко, поселок наш, «командировка» по-колымскому, -- это как остров в таежном мире. Я еле таскал ноги, расстояние в двести метров от палатки до работы казалось мне бесконечным, и я не один раз садился отдыхать. Я и сейчас помню все выбоины, все ямы, все рытвины на этой смертной тропе; ручей, перед которым я ложился на живот и лакал холодную, вкусную, целебную воду. Двуручная пила, которую я таскал то на плече, то волоком, держа за одну ручку, казалась мне грузом невероятной тяжести.

Я никогда не мог вовремя вскипятить воду, добиться, чтобы титан закипал к обеду.

Но никто из рабочих из вольняшек, все они были вчерашними заключенными -- не обращал внимания, кипела ли вода или нет.

Колыма научила всех нас различать питьевую воду только по температуре. Горячая, холодная, а не кипяченая и сырая.

Нам не было дела до диалектического скачка перехода количества в качество. Мы не были философами. Мы были работягами, и наша горячая питьевая вода этих важных качеств скачка не имела.

Я ел, равнодушно стараясь съесть все, что попадалось на глаза, -- обрезки, обломки съестного, прошлогодние ягоды на болоте. Вчерашний или позавчерашний суп из «вольного» котла. Нет, вчерашнего супа у наших вольняшек не оставалось.

В палатке нашей было два ружья, два дробовика. Куропатки не боялись людей, и первое время птицу били прямо с порога палатки. Добыча запекалась целиком в золе костра или варилась, когда ощипывалась бережно. Пух-перо -- на подушку, тоже коммерция, верные деньги - приработок вольных хозяев ружей и таежных птиц. Выпотрошенные, ощипанные куропатки варились в консервных банках -- трехлитровых, подвешенных к кострам. От этих таинственных птиц я никогда не находил никаких остатков. Голодные вольные желудки измельчили, смололи, иссосали все шичьи кости без остатка. Это тоже было одно из чудес тайги.

Я никогда не попробовал ни кусочка от этих куропаток. Мое -- были ягоды, корни травы, пайка. И я -- не умирал. Я стал все более равнодушно, без злобы, смотреть на холодное красное солнце, на горы, гольцы, где все: скалы, повороты ручья, лиственницы, тополя -- было угловатым и недружелюбным. По вечерам с реки поднимался холодный туман -и не было часа в таежных сутках, когда мне было бы тепло.

Отмороженные пальцы рук и ног ныли, гудели от боли. Ярко-розовая кожа пальцев так и оставалась розовой, легко ранимой. Пальцы были вечно замотаны в какие-то грязные тряпки, оберегая руку от новой раны, от боли, но не от инфекции. Из больших пальцев на обеих ногах сочился гной, и не было гною конца.

Меня будили ударом в рельс. Ударом в рельс снимали с работы. После еды я сразу ложился на нары, не раздеваясь, конечно, и засыпал. Палатка, в которой я спал и жил, виделась мне как сквозь туман -- где-то двигались люди, возникала громкая матерная брань, возникали драки, наступало мгновенно безмолвие перед опасным ударом. Драки быстро угасали -- сами по себе, никто не удерживал, не разнимал, просто глохли моторы драки -- и наступала ночная холодная тишина с бледным высоким небом сквозь дырки брезентового потолка, с храпом, хрипом, стонами, кашлем и беспамятной руганью спящих.

Однажды ночью я ощутил, что слышу эти стоны и хрипы. Ощущение было внезапным, как озарение, и не обрадовало меня. Позднее, вспоминая эту минуту удивления, я понял, что потребность сна, забытья, беспамятства стала меньше- я выспался, как говорил Моисей Моисеевич Кузнецов, наш кузнец, умница из умниц.

Появилась настойчивая боль в мышцах. Какие уж у меня были тогда мышцы -- не знаю, но боль в них была, злила меня, не давала отвлечься от тела. Потом появилось у меня нечто иное, чем злость или злоба, существующее вместе со злостью. Появилось равнодушие -- бесстрашие. Я понял, что мне все равно -- будут меня бить или нет, будут давать обед и пайку -- или нет. И хотя в разведке, на бесконвойной командировке, меня не били -- бьют только на приисках, -- я, вспоминая прииск, мерил свое мужество мерой прииска. Этим равнодушием, этим бесстрашием был переброшен мостик какой-то от смерти. Сознание, что бить здесь не будут, не бьют и не будут бить, рождало новые силы, новые чувства.

За равнодушием пришел страх -- не очень сильный страх -- боязнь лишиться этой спасительной жизни, этой спасительной работы кипятилыцика, высокого холодного неба и ноющей боли в изношенных мускулах. Я понял, что боюсь уехать отсюда на прииск. Боюсь, и все. Я никогда не искал лучшего от хорошего в течение всей своей жизни. Мясо на моих костях день ото дня росло. Зависть -- вот как называлось следующее чувство, которое вернулось ко мне. Я позавидовал мертвым своим товарищам -- людям, которые погибли в тридцать восьмом году. Я позавидовал и живым соседям, которые что-то жуют, соседям, которые что-то закуривают. Я не завидовал начальнику, прорабу, бригадиру -- это был другой мир.

Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям.

Как самый слабый в этом мире шурфов и разведочных канав, я работал с топографом -- таскал за топографом рейку и теодолит. Бывало, что для скорости передвижения топограф прилаживал ремни теодолита за свою спину, а мне доставалась только легчайшая, раскрашенная цифрами рейка. Топограф был из заключенных. С собой для смелости -- тем летом было много беглецов в тайге -- топограф таскал мелкокалиберную винтовку, выпросив оружие у начальства. Но винтовка нам только мешала. И не только потому, что была лишней вещью в нашем трудном путешествии. Мы сели отдохнуть на поляне, и топограф, играя мелкокалиберной винтовкой, прицелился в красногрудого снегиря, подлетевшего рассмотреть поближе опасность, увести в сторону. Если надо -- пожертвовать жизнью. Самочка снегиря сидела где-то на яйцах -- только этим объяснялась безумная смелость птички. Топограф вскинул винтовку, и я отвел ствол в сторону.

-- Убери ружье!
-- Да ты что? С ума сошел?
-- Оставь птицу, и все.
-- Я начальнику доложу.
-- Черт с тобой и с твоим начальником.

Но топограф не захотел ссориться и ничего начальнику не сказал. Я понял: что-то важное вернулось ко мне.

Не один год я не видел газет и книг и давно выучил себя не сожалеть об этой потере. Все пятьдесят моих соседей по палатке, по брезентовой рваной палатке, чувствовали так же -- в нашем бараке не появилось ни одной газеты, ни одной книги. Высшее начальство -- прораб, начальник разведки, десятник -- спускалось в наш мир без книг.

Язык мой, приисковый грубый язык, был беден, как бедны были чувства, еще живущие около костей. Подъем, развод по работам, обед, конец работы, отбой, гражданин начальник, разрешите обратиться, лопата, шурф, слушаюсь, бур, кайло, на улице холодно, дождь, суп холодный, суп горячий, хлеб, пайка, оставь покурить -- двумя десятками слов обходился я не первый год. Половина из этих слов была ругательствами. Существовал в юности, в детстве анекдот, как русский обходился в рассказе о путешествии за границу всего одним словом в разных интонационных комбинациях. Богатство русской ругани, ее неисчерпаемая оскорбительность раскрылась передо мной не в детстве и не в юности. Анекдот с ругательством выглядел здесь как язык какой-нибудь институтки. Но я не искал других слов. Я был счастлив, что не должен искать какие-то другие слова. Существуют ли эти другие слова, я не знал Не умел ответить на этот вопрос.

Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут -- я это ясно помню -- под правой теменной костью -- родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности:

Сентенция! Сентенция!
И захохотал.

-- Сентенция! -- орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, орал, еще не понимая значения этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь тем лучше, тем лучше! Великая радость переполняла все мое существо.

-- Сентенция!
-- Вот псих!
-- Псих и есть! Ты -- иностранец, что ли? -- язвительно спрашивал горный инженер Вронский, тот самый Вронский. «Три табачинки».

-- Вронский, дай закурить.
-- Нет, у меня нету.
-- Ну, хоть три табачинки.
-- Три табачинки? Пожалуйста.

Из кисета, полного махорки, извлекались грязным ногтем три табачинки.
-- Иностранец? -- Вопрос переводил нашу судьбу в мир провокаций и доносов, следствий и добавок срока.

Но мне не было дела до провокационного вопроса Вронского Находка была чересчур огромной.
-- Сентенция!
-- Псих и есть.

Чувство злости -- последнее чувство, с которым человек уходил в небытие, в мертвый мир. Мертвый ли? Даже камень не казался мне мертвым, не говоря уже о траве, деревьях, реке. Река была не только воплощением жизни, не только символом жизни, но и самой жизнью. Ее вечное движение, рокот неумолчный, свой какой-то разговор, свое дело, которое заставляет воду бежать вниз по течению сквозь встречный ветер, пробиваясь сквозь скалы, пересекая степи, луга. Река, которая меняла высушенное солнцем, обнаженное русло и чуть-чуть видной ниточкой водной пробиралась где-то в камнях, повинуясь извечному своему долгу, ручейком, потерявшим надежду на помощь неба -- на спасительный дождь. Первая гроза, первый ливень -- и вода меняла берега, ломала скалы, кидала вверх деревья и бешено мчалась вниз той же самой вечной своей дорогой.

Сентенция! Я сам не верил себе, боялся, засыпая, что за ночь это вернувшееся ко мне слово исчезнет. Но слово не исчезало.

Сентенция. Пусть так переименуют речку, на которой стоял наш поселок, наша командировка «Рио-рита». Чем это лучше «Сентенции»? Дурной вкус хозяина земли -- картографа ввел на мировые карты Рио-риту. И исправить нельзя.

Сентенция -- что-то римское, твердое, латинское было в этом слове. Древний Рим для моего детства был историей политической борьбы, борьбы людей, а Древняя Греция была царством искусства. Хотя и в Древней Греции были политики и убийцы, а в Древнем Риме было немало людей искусства. Но детство мое обострило, упростило, сузило и разделило два этих очень разных мира. Сентенция -- римское слово. Неделю я не понимал, что значит слово «сентенция». Я шептал это слово, выкрикивал, пугал и смешил этим словом соседей. Я требовал у мира, у неба разгадки, объяснения, перевода. А через неделю понял -- и содрогнулся от страха и радости Страха -- потому что пугался возвращения в ют мир, куда мне не было возврата. Радости -- потому что видел, что жизнь возвращается ко мне помимо моей собственной воли.

Прошло много дней, пока я научился вызывать из глубины мозга все новые и новые слова, одно за другим. Каждое приходило с трудом, каждое возникало внезапно и отдельно. Мысли и слова не возвращались потоком. Каждое возвращалось поодиночке, без конвоя других знакомых слов, и возникало раньше на языке, а потом -- в мозгу.

А потом настал день, когда все, все пятьдесят рабочих бросили работу и побежали в поселок, к реке, выбираясь из своих шурфов, канав, бросая недопиленные деревья, недоваренный суп в котле. Все бежали быстрее меня, но и я доковылял вовремя, помогая себе в этом беге с горы руками.

Из Магадана приехал начальник День был ясный, горячий, сухой На огромном лиственничном пне, что у входа в палатку, стоял патефон Патефон играл, преодолевая шипенье иглы, играл какую-то симфоническую музыку.

И все стояли вокруг -- убийцы и конокрады, блатные и фраера, десятники и работяги А начальник стоял рядом И выражение лица у него было такое, как будто он сам написал эту музыку для нас, для нашей глухой таежной командировки Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет.

1965

ПОСЛЕСЛОВИЕ: SОБАКИ ДЕНДИ НЬЮС ©